Офицерша - Страница 15

— Нет! я не позволю! — замычал он, порываясь встать.

Но она уже схватила его за ногу в сапоге, сердито дернула вверх, потом потянула к себе, отчего он несколько съехал вслед за сапогом, беспомощно упираясь руками в перину.

— Лежи! — закричала Варвара сердитым, повелительным голосом. Потом взяла за ноги обессилевшее тело и вместе с периной, съехавшей набок, подсунула к стене.

— Вольно… оправиться!.. — пробормотал супруг покорным, ослабшим голосом.

И когда она стянула с него великолепные его шаровары с лампасами, он нежно и растроганно промычал:

— Варя!., надо наблюсть… по уставу чинопочитания…

«Вот и все! Вот и конец! Прощай, милая воля, беззаботная жизнь, веселый угар молодой!» — говорил беззвучный голос рядом…

IX

Вся первая неделя прошла в угаре. На другой день у Юлюхиных лишь опохмелились и от них пошли по дворам. Потом принимали угощение в станичном правлении от станицы и от станичного правления, — атаману со службы принесли папаху, помощникам и писарям — по фуражке. Потом собирались вместе все однополчане, — тоже погуляли…

Все эти дни Гаврил Юлюхин бывал трезв лишь по утрам. В эти трезвые часы он, в расшитой рубахе, забранной в шаровары с пестрыми подтяжками, осматривал хозяйство, похаживал, заложив руки в карманы, вокруг дома и вокруг двора с улицы, посвистывал, кое-где трогал подгнивший столбок или похилившийся плетень, заходил в хлевы, сараи, на сенник, на задние базы. Многое осталось в том же виде, в каком было пять лет назад, когда он выходил в полк; но обветшало и настоятельно вопияло о починке. Кое-что прибавилось. Вырыли новый погреб, а старый завалили. В третьем году, когда был урожай и разрешали рубку ольховых рощ, выстроили шестиаршинный амбар и покрыли даже железом. А дом все стоял под соломой, и прелая крыша местами осела, почти провалилась. Старая груша у колодца почти засохла — уныло торчала черная, мертвая верхушка ее, на которую в детстве отважно залезал Гаврил, — но ветви были еще зелены, и, как встарь, висели пучками на них мелкие и кислые плоды.

Сердце легко и радостно чувствовало близость всех этих родных мелочей, о которых вспоминало оно на чужбине с тоской и сладкою мечтой свидания, в которых крылась такая волшебная, непобедимая власть над думами. Вот они — на глазах, серенькие, невидные, цепкие, далеко не такие обаятельные, какими рисовались они издали, в тоскующей мечте, но все же родные и дорогие. Правда, в новых сапогах с лакированными голенищами лучше не ходить по этим базам с следами пребывания телят, поросят и кур. Правда, из глиняного рукомойника, который висит на крыльце, нельзя умыться как следует, и Семен подсмеивается над подтяжками и над тем, что Гаврил умывается с мылом. Но все-таки свобода, сознание своего угла, отсутствия начальства и строго расписанного по часам и минутам однообразного служебного обихода, близкие, понятные, родные люди, детская болтовня — все радовало и давало душе крылья… И не хотелось пока думать о прорехах…

А прорех было много: в прошлом году хлеб родился плохо, а в нынешнем еще хуже, — дай Бог, на семена набрать, а на себя — купить не миновать. Весной ободрали быка, — пал в плугу. Кобыла Марфушка съела все зубы, — давно бы пора сменить, — денег лишних нет… Хорошо бы и быков пары две купить к осени, запахать побольше земли, и у Михайлина дня продать, чтобы зиму не харчиться на них. Из-за амбара залезли в долг, — старик соблазнился, зачерпнул полусотку в станичной ссудной кассе; а для того чтобы вернуть ее, перехватил за процент у краснорядца Букетова, — две овцы отдал за выручку…

Но старик Макар не унывал. Он был все еще в восторженном состоянии, суетился, говорил без умолку, развивал широкие планы. Только Семен был несколько мрачен и молчалив. Для него уже прошел праздник встречи и связанного с ней пьяного веселья. Обычные будни со своими заботами, пыльным трудом, неуправкою и усталостью уже оседлали его, а Гаврил все еще погуливал. Теперь уж и Варвару нельзя было послать куда-нибудь, заставить помочь, — должна быть при муже.

Молчал Семен и смотрел в сторону. Но чувствовалось, что насторожился и отмечает про себя каждый шаг, каждую подробность в поведении Гаврила.

— Вот дом скруглить бы, Гаврюша, — говорил Макар, — а то в избе одна стена вовсе подалась… и подоконники попрели… Да и тесновато: семья растет…

— Дом? Это обдумаем, — отвечал Гаврил, держа руки в карманах, — комнаты две не мешало бы прирубить…

— Плотники-то дороги ныне… — как тонкий дипломат, в сторону, небрежно бросал Макар, желая выведать, откроет ли Гаврил свой кошелек, такой внушительный с виду, для общего семейного дела. — А к доскам и приступу нет…

— Ничего не значит… Это мы рассмотрим…

— У Покрова надо будет старую корову с телушкой продать. И корова добрая, жалко, и обойтиться нечем: одежи, обувки, того-сего много надо… надоть!..

Семен мрачно крякал.

— Вот, братец, поживешь, сам увидишь, как тут у нас воевать… Мне ведь одному пришлось. Бабы — они чего? А старик — он к работе без внимания… Он в нее не всматривается. Ему бы по канцелярской части, да арихметики не знает…

Но когда по утрам пили чай из нового самовара, который привез Гаврил в своем служивском сундуке, — теперь пили чай уже каждый день, и утром все собирались в горнице, — когда перед чаем Варвара ставила на стол полубутылку, — смягчался даже Семен. Полубутылку распивали втроем — Макар, Семен и Гаврил — за самой приятной беседой. Прояснялось лицо Семена. Потное и довольное, оно радостно лоснилось и краснело, а Макар соловьем разливался, мечтая вслух об округлении хозяйства, о будущем его блеске, о круглом доме с четырьмя «теплыми»…